Продолжение очерка Джонни Питтса — молодого писателя из Великобритании, посвятившего свою новую книгу теневой стороне европейских будней, судьбам темнокожего населения развитых стран. Вместе с автором мы пускаемся в путешествие по неизведанному Парижу, изучая его глазами тех, для кого этот город давно стал символом заветной свободы.
«Лицо Джимми вдруг стало серьезным: «Знаете, я мог бы здесь жить. Я хожу по улицам и чувствую, будто люди меня не видят. В хорошем смысле, будто я тут не черный, а просто человек».
«Это потому что вы американец, Джимми. У афрофранцузов совершенно иное восприятие, нежели у вас или у меня. Всеобщее убеждение афроамериканцев в том, что расизма во Франции нет, нелепо, ибо его здесь более чем достаточно. Даже если вы посмотрите на относительно успешных афроамериканцев, переехавших во Францию, — Болдуина, Райта, Бейкера и многих других — вы заметите, что все они умерли в одиночестве и почти все — без гроша». Но Джимми был слишком занят, любуясь видами из автобусного окна, и едва слушал то, что твердила Рики весь день. Даже мне становилось трудно сосредоточиться на ее словах, ведь Джимми все больше затягивал меня под свое крыло.
Как и мой отец, как и все те люди, о которых рассказывал Джимми, он сам еще в молодости сбежал из расистской Америки в Европу, где афроамериканцы, возможно, и были экзотикой, но их хотя бы не линчевали. По его словам, в 1960-х гг., 17-летним подростком он уехал с подводным подразделением флота США, отчаянно ненавидя белых, и нашел свою «землю обетованную». И что это за утопия? «Шотландия. Мы остановились в заливе Холи-Лох, и я опешил: никто там не презирал тебя из-за расы. Главным была вера: неважно, черный ты или белый, важно, католик или протестант. Тогда я понял, что мои враги — не белые люди, а белые американцы».
Мы ехали на север, в сторону Нёйи — центра притяжения темнокожих интеллектуалов в 1930-1960-х гг., в числе которых Джеймс Болдуин и его друг, наставник, а позднее соперник Ричард Райт. Но Рики внезапно остановила нас на мосту с видом на объездную дорогу: «Видите этот поток машин? Эта дорога кружит вокруг центрального Парижа и известна как Периферик. Все, что за ее пределами, — пригороды. Сейчас мы попадем в один из приятнейших пригородов Парижа, но во французском языке у слова „пригород“ несколько иная коннотация: это как другой мир, далекий от романтичных открыток».
Рики указала на вереницу жутковатых башен, зловеще возвышающихся вдали, в свете заходящего солнца и каком-то мутном мерцании они и впрямь казались видениями из другого мира. Выяснилось, что некоторые французы заменяют слово «пригород» на banlieue — производное от bannissement («изгнание») и lieu («место»). И это не просто фигура речи: в 19 веке Париж страдал от преступности и болезней, превращался в тенистый, революционно настроенный лабиринт, и Наполеон III, пополнявший казну в основном благодаря колониальным богатствам из Африки, решил радикально очистить трущобы.
Новые улицы стали удобнее для полиции, но этого было мало, так что бедных и «нежелательных» граждан выдворили за пределы центра — арендные ставки в шикарных таунхаусах оказались им просто не по карману. Именно тогда родился Париж, который нынче знает и любит вся планета, а за кольцом Периферик по сей день живут «изгнанники»: большинство — эмигранты из Западной и Северной Африки, разрозненные цыганские общины, отрезанные от центра географически и буквально. Но если Осман вытеснил бедных, то другой легендарный архитектор, Ле Корбюзье, в противовес экстравагантному коллеге создал шаблон бетонных башенных блоков, по-прежнему служащих пристанищами для социальных меньшинств.
Ле Корбюзье явил миру идею «жилых единиц» — многоэтажных ульев, распространившихся после войны по всей Франции и за ее пределами. И он, и Осман опередили свое время и, скорее всего, имели благие намерения, но вместе создали пейзаж, идеальный для размножения страха и неравенства. Осман с его блестящими идеалами вычеркнул неугодных из городской жизни, а Ле Корбюзье с его дизайнерской строгостью и страстью к модернистским экспериментам вытолкнул их в небо, в безликие бетонные клетки, нагроможденные друг на друга и вскоре пришедшие в полный упадок.
Мы шли по главному бульвару, через торговые ряды ремесленнического рынка, манящие аппетитными тапенадами, сырами и сосисками, пинали осенние листья, гармонирующие с окрашенными в теплые тона зданиями, рассматривали изящные кованые балконы и окна с деревянными ставнями — и осознавали, что провоцирует эту бесстыдную любовь к Парижу. Вот как описывал свой приемный дом Ричард Райт, автор полемической классики «Сын Америки»:
«Да, Париж проникает глубоко! Париж творит нечто с каждым, и это нечто прекрасно — я люблю его, мой усыновленный город. Естественно, в такой атмосфере нет места расовому давлению и конфликтам. Люди лишены предубеждений против цвета кожи и национальности, и я никогда не слышал от француза слов вроде „возвращайся туда, откуда приехал“. Во Франции я не сталкивался с социальным снобизмом: человека принимают как личность, и чем больше он личность, тем больше принимаем. Французы цивилизованны, и жить среди них — радость. Быть здравомыслящими — их девиз».
Спустя несколько дней, бродя по banlieue, я убедился, насколько слова Райта, столь сильно влияющие на афроамериканские представления о Париже, трагически противоречат современным реалиям большинства его темнокожих жителей. У меня возникло ощущение, что Рики подбирает свой «черный» тур для каждой конкретной группы. Наше внимание она решила обратить к истории эмигрантов и сплачивающему чувству афроамериканской исключительности. Мне стало немного грустно.
«Маленькой Африкой» наш гид назвала соседствующие районы Шато-Руж и Барбес-Рошешуар, где нас встретили многолюдные, суматошные улицы, полные приезжих из Сенегала, Камеруна, Алжира, Туниса и Марокко. Здания Османа, окружавшие колоритные лавки и киоски, явно проигрывали битву за право оставаться типичными парижскими клише: их фасады и интерьеры «колонизировала наоборот» африканская эстетика. Сенегальские женщины торговались за фрукты, старики сплетничали на расставленных вразнобой стульях, арабы входили в импровизированную мечеть. Мои афроамериканские друзья были в шоке. «Это безумие», — 7 или 8 раз повторил Джимми и добавил: «Мы как будто на 125-й улице» (проходящей через Гарлем в Нью-Йорке).
Больше всего меня поразило, насколько по-афроамерикански здесь выглядели мои спутники, какими они вдруг сделались холодными и консервативными. Джимми то и дело говорил Ниси, чтобы та получше приглядывала за сумкой, а Клеменс и вовсе боялась прикоснуться к чему-нибудь и испачкаться. В том, как они вели себя, сквозили нервозность и надменность. А сам я, напротив, чувствовал себя расслабленно: Шато-Руж не особенно отличался от Ферт-парка, где я рос в Шеффилде, или от Пэкхема, где жил в Лондоне. Здешние магазины выглядели весьма независимо: красочные самодельные вывески, разрисованные вручную витрины, немного нелепые, как старые логотипы «Кока-колы» на гаитянских пляжных хижинах.
Рики объявила, что мы достигли конечной точки нашего тура — ее любимого сенегальского ресторана. Она держалась молодцом, а ведь прогулка выдалась непростой: Клеменс воротила нос от всего подряд, Ниси, казалось, ничего не понимала, а мы с Джимми почти всегда плелись позади — он говорил без умолку, а я старался запомнить все до последнего слова, чтобы потом записать для книги. Так что мне было немного жаль Рики: даже ее финальное «та-дам!» в конце концов не заладилось. Еда, на мой взгляд, была превосходной, мы ужинали под серенады на коре — западноафриканском инструменте, напоминающем арфу. Но после нескольких ложек Джимми сказал: «Я хочу выбраться отсюда». Клеменс прошептала Ниси: «Держу пари, гигиена тут хромает».
После трапезы мы попрощались, обменялись е-мейлами и пообещали оставаться на связи. Нас внезапно настигло странное чувство товарищества, симпатия, возникающая между людьми, только что пережившими вместе нечто незабываемое. Я был рад познакомиться с Джимми и Ниси Браун, с Клеменс в ее беретике и с элегантной, всезнающей Рики. Но, уходя, я был уверен, что, несмотря на прекрасные впечатления, и даже несмотря на то, какая кровь течет в моих собственных венах, я буду искать ответы за гранью афроамериканского, четко ориентируясь на афропейские координаты.
