Джонни Питтс — молодой писатель из Шеффилда, Великобритания, недавно выпустивший новую книгу на острую, неоднозначную тему. «Афропейцы: записки из Черной Европы» — личный взгляд на затемненные реалии европейских стран и их жителей, зачастую остающихся незамеченными. На «Тонкостях» — рассказ о том, как и зачем создавалась эта книга, а еще о Париже, которого мы не знаем.
«Когда поезд «Евростар» приблизился к Северному вокзалу, я на мгновение откинулся на спинку кресла и стал наблюдать, как пассажиры, еще минуту назад элегантно потягивавшие «Совиньон Блан» и черный кофе, теряют всю свою грацию, неловко толкаются, воюют с чемоданами и выстраиваются в очередь, дабы выбраться на платформу. У них есть семьи, с которыми можно воссоединиться, друзья, с которыми можно встретиться, бизнес и вечеринки — в общем, все то, от чего я собирался отказаться на ближайшие несколько месяцев.
Полагаю, отсутствие обязательств должно быть приятным чувством, и все же, сидя в одиночестве в салоне «Евростара», пока капли дождя размывали платформу за окнами, а уборщики из Западной Африки — тени, как в «Невидимке» Ральфа Эллисона, — занимали места только что вышедших обеспеченных пассажиров, я испытывал трепет, будто накануне долгого путешествия. Внезапно меня оглушила мысль: передо мной пустое, тревожащее пространство одиночества и неопределенности. Я только что проник в географическую плоскость, где навсегда останусь иностранцем.
Какое-то предчувствие примагничивало меня к креслу, и я сидел еще несколько минут, пока не оказался последним в вагоне, в окружении всего, что оставили мои попутчики: пустых хрустящих пакетов, мини-бутылочек от вина, кофейных отпечатков на столиках. Я усваивал урок замедления, прежде чем уловить новую частоту мегаполиса, ведь у разных реальностей разные темпы.
Темнокожие рабочие чаще всего занимают в Европе крайне ограниченную территорию: уборщики, таксисты, носильщики, охранники, продавцы билетов, вышибалы в ночных клубах, они везде и нигде. Разумеется, я и раньше знал об этом мире; в прошлом я даже был его частью, но никогда еще не воспринимал его как мираж, сквозь который белая Европа шагает беспечно, даже не глядя.
Я заметил, как двое мужчин из Сенегала шутят между собой на креольском французском, извлекая максимум из банальной уборки и подготовки вагона к нашествию очередной толпы пассажиров, преимущественно белых. Эту работу не назовешь завидной, и именно она стала для меня символом динамики власти между африканцами и европейцами — динамики, которая не менялась веками.
Темнокожих по-прежнему обвиняют в «краже» рабочих мест (которые никому больше не нужны) и одновременно в том, что они — ленивые халявщики. Эти две диаметрально противоположные идеи могут уживаться в воображении, в новостях, в прессе правого толка, но никто еще не подтвердил их сосуществования в повседневной реальности, так что все эти жизни и судьбы остаются невидимками во плоти.
Как только я ступил на платформу, Париж показался мне городом, оккупированным африканскими общинами, хотя раньше я такого не замечал. Пожалуй, если бы я изучал европейских пенсионеров или выходцев из Китая, данных для анализа тоже оказалось бы предостаточно. Я знал, что во французской столице, как и в Лондоне, темнокожих гораздо больше, чем в других городах Европы, но Париж предстал передо мной абсолютно «черным»: от станционного персонала и прохожих до пассажиров метро на линии № 4, простирающейся вдоль североафриканского квартала Барбес-Рошешуар и западноафриканского рынка на «Шато-Руж».
После жуткой ночи, полной анонимного храпа и вони (я впервые в жизни ночевал в хостеле), я проспал и проснулся разбитым, боясь, что опоздаю на экскурсию. Но гид Рики Стивенсон написала: «Мы никогда никого не бросаем, так что не волнуйтесь, если не поспеваете за французским временем». Я прибыл на место на 10 минут позже — к кафе «Бриошь Дори», ничем не примечательному сетевому заведению. Меня распирало от любопытства: сколько людей придут на «черную» экскурсию? Будут ли они белыми или черными? Что их сюда привело?
В углу зала сидели темнокожие мужчина и женщина средних лет, аккуратно одетые и явно кого-то ждущие. Они отличались от большинства темнокожих французов в кафе, и я за версту узнал в них африканских американцев. Это были Джимми и Ниси Браун, причем Джимми произнес их имена так, будто они были брендом. Его раздражало, что Рики все еще нет, и он держался со мной настороженно, пока не узнал, что мой отец родился и вырос в Бруклине.
Я рассказал им о ежегодных семейных встречах Питтсов в Южной Каролине, подражая собственному отцу. Я всегда замечал, как он ведет себя с другими афроамериканцами в Великобритании. Как член некоего закрытого клуба, куда нам с мамой доступа нет. Отец никогда не пытался быть хрестоматийным англичанином, и даже после 40 лет жизни в Шеффилде у него остался бруклинский акцент, но что-то в нем словно менялось, когда он встречал такого же афроамериканца. С британцами любого цвета кожи он был всегда немного подавлен, даже скрытен, но в разговоре с «братом» внезапно оживал. Мне с моим йоркширским акцентом оставалось лишь завидовать тому, как он смеется и дурачится в такие моменты.
Джимми хвастался, что объездил полмира, но давно обещал показать Ниси Париж — город, занимающий особое место в воображении многих афроамериканцев. К нам подошли две женщины: обе американки, но, в отличие от Браунов, могли бы сойти за француженок. Первая — в красном берете и шерстяном жакете, вторая — в вязаной шапочке и желтом макинтоше. Одна из утонченных незнакомок и оказалась нашим гидом.
Сразу стало ясно, что Джимми собрался доставить хлопот. Обладательница желтого макинтоша радушно представилась: «Привет, я Рики Стивенсон, и я догадываюсь, что вы — моя группа». Джимми нахмурился: «А мы уж думали, вы не появитесь». Вторую даму, тоже афроамериканку, звали Клеменс, она работала в издательстве в Нью-Йорке и преподавала чайное мастерство.
Мы должны были рассказать, почему пришли на экскурсию, и я, спотыкаясь и запинаясь, бессвязно поведал об идее написать книгу о «черной» Европе. И тут же пожалел, но стол сразу оживился, все стали наперебой хвалить мой замысел. Клеменс попросила почитать рукопись, когда она будет готова (именно тогда я впервые понял, что мои неопрятные тетради могут однажды превратиться в нечто под названием «рукопись»). Джимми сказал: «У меня есть пара историй для вашей книги». А Рики посоветовала тексты для исследования: к примеру, «Три года в Европе» Уильяма Уэллса Брауна (1852 г.).
После того, как все представились, Рики протянула нам лист бумаги со списком имен темнокожих исторических деятелей и попросила поставить галочки возле каждого, кто, по нашему мнению, мог жить в Париже или иметь с ним тесную связь. Если бы я играл честно, я бы отметил примерно треть имен, но подозревал, что вопрос с подвохом и в списке нужно отметить всех. Хотя и промолчал, не желая испортить Рики сюрприз — эта роль больше подходила Джимми.
«Вы, кажется, хотите сказать нам, что все они были здесь», — а вот как раз и он. «Вы правы», — ничуть не удивившись, ответила Рики и рассказала об Александре Дюма — легенде французской литературы, авторе «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо». Его бабушка Мария-Сессета родом из Западной Африки в начале 18 века была рабыней на плантации Гаити, но ее удивительную красоту заметил французский маркиз Александр Антуан Дави де ля Пайетри и выкупил за «золотую цену». Когда его богатство начало таять, он продал в рабство четверых их общих детей — динамика власти между африканцами и европейцами не менялась веками. Правда, продал он отпрысков колониалисту-мулату — надеялся, видимо, на более справедливое отношение. А единственного сына впоследствии выкупил и отправил учиться в престижную военную школу в Париже.
Когда мы вышли на Елисейские Поля, Рики вновь приподняла завесу над черной Европой. Главный парижский проспект больше не был сосредоточием люксовых бутиков и доказательств белого величия, он превратился в напоминание о 369-м пехотном полку, также известном как «Адские бойцы Гарлема». В него входили мужчины афроамериканского и пуэрториканского происхождения, формировавшие гарлемскую культуру в начале 20 века. Отправленные во Францию во время Первой мировой войны, они храбро сражались в окопах, участвовали в ключевых битвах и получили медаль Круа-де-Герр за отвагу. Но когда война была выиграна, американские чиновники запретили бойцам присоединиться к победному шествию на Елисейских полях. Тот же расистский маневр в отношении черных солдат из французских колоний провернули союзники в конце Второй мировой.
Мы прибыли к Триумфальной арке, и Рики поведала, как памятник стал символом свободы и местом паломничества афроамериканских художников и интеллектуалов, от Фредерика Дугласа до Букера Вашингтона и Каунти Каллена. В 1849 г. Уильям Уэллс Браун поднялся по этой лестнице и описал свои чувства: «Отсюда можно смотреть на город, где вы, наконец, свободны — даже от охотников за головами и рабских законов».
Именно так многие до сих пор и воспринимают Париж: я видел это по глазам Джимми, когда наш автобус подъезжал к дому писателя Ричарда Райта в пригороде Нёйи. Он задумчиво смотрел на кофейные таунхаусы и стильных парижан и пытался поверить, что кто-то может жить в таком месте. Весь город был для Джимми съемочной площадкой, и даже бездомные казались ему живописными — это вам не Скид Роу в Лос-Анджелесе, это бедность «Отверженных» с цыганками в пестрых платках, просящими милостыню у роскошных наполеоновских фонтанов с россыпью голубей.
Джимми спросил у Рики, нравится ли ей все это. Привыкшая к его провокациям проводница уточнила, что он имеет в виду. «Вам. Все. Это. Нравится?» — повторил Джимми многозначительно. Она ответила «да, разумеется» и поинтересовалась, почему он спросил. Его лицо вдруг стало серьезным: «Потому что мне тоже. Знаете, я мог бы здесь жить. Я хожу по улицам и чувствую, будто люди меня не видят. В хорошем смысле, будто я тут не черный, а просто человек».
Читать далее: «Афропейцы: записки из Черной Европы». Часть вторая.
